1.

…почему этот слух появился сейчас.
У меня никак не получается совладать с собственной злостью, но и сделать вид, что всё в порядке, тоже не выходит. Майтимо видит, вот что хуже всего. Когда я злюсь, злюсь по-настоящему, никто не чувствует это раньше и точнее, чем он.
Впрочем, моё нежелание говорить он тоже чует превосходно, и вопросов не задаёт.
Почему никому в голову не приходило болтать, когда во времена нашей беспечальной юности мы носились верхом по степям благословенного Валинора, иногда пропадая и на день, и на неделю, никому не сказавшись — лишь из-за того, что попавшаяся на пути поляна была особенно хороша, а ручей слаще, чем вино?
Почему никому не приходило в голову заподозрить странное, когда мы ночевали вместе у походного костра, укрывшись плащами — один поверх другого?
Когда Майтимо приехал посмотреть, как возлагают венец его отца на мою голову?
После Тангородрима?
…После Тангородрима я за такое бы убил на месте.

— Финьо.
Меня вытряхивает из мыслей и варева собственной злости. Я поднимаю голову и улыбаюсь.
Вот он, сидит, вытянув под столом длиннющие ноги. Майтимо вообще длинный, а на стуле всегда умещается очень ловко: прямая спина, локти на подлокотниках, на макушку хоть кувшин ставь. Полный до краёв, феаноровой работы. Волосы собраны витым шнуром где-то у шеи, свешиваются ниже сиденья стула, распрямившись под собственной тяжестью.
— Ты не слушаешь, — улыбаясь, говорит он.
— Извини, — звучит торопливо и по-детски неловко. Загоняю злость поглубже (хотя бы внешне), и улыбаюсь в ответ.
— Что ты, — он качает головой, ямочки — вертикальные складки на впалых щеках — становятся глубже. Аман там или не Аман, но кое-что вернуть не в силах даже Валар.
Складывает руки на столе, левую поверх правой. Правая у него затянута в чёрную перчатку выше запястья. Я знаю, что под тканью — живая плоть, а не выкованное его племянником подобие. Но перчатку Майтимо так и не снимает, не знаю, в чём тут дело — в давней привычке?
— Твой отец думал приехать.
— Думал.
Мой отец, его братья — мы избегаем обсуждать это без нужды. Я не могу не видеть, как Майтимо изменился с тех пор, как вернули близнецов. И он очень ждал остальных, я знаю. Вряд ли кто-то из нас задумывался, что будет, когда первые радости семейного воссоединения останутся позади.
Да, в общем-то, и сейчас ничего не происходит. Тихо, мирно. Амбаруссат носятся по лесам, забывая прихватить свиту — не иначе, освежают память. Куруфинвэ заперся в мастерской и заложил дверь засовом. Морифинвэ я почти не видел, понятия не имею, где и с кем он проводит свой досуг. Турко… с Турко мы занимаемся маневрированием — я обхожу по дуге его покои, он подгадывает свои отлучки под мои визиты.
Макалаурэ присутствует при нашей беседе. Тихий, незаметный, неотделимый от Майтимо, как тень. В последние дни — особенно. Я то и дело забывал о нём, выпускал его из виду. Впрочем, сегодня я рассеян с самого начала.

Макалаурэ бездумно проводит пальцами по подлокотнику. Невольно прослеживаю движение. Он всегда выглядел неярким на фоне братьев, молчаливый и двухцветный, как рисунок тушью на шёлке: чёрные волосы, белая кожа. Светлые до прозрачности глаза не добавляли ему красок. Между тем, они у него отцовские. Шёлково-серые, как сталь.
Против воли вспоминаю, что он второй по старшинству после Майтимо, и единственный, кто был с ним до конца. Дольше, чем я. Тот, кто помогал ему хоронить их младших братьев.
И много ещё всякого вспоминаю. Например, что Майтимо никогда не любил даже тренировочные, несерьёзные поединки с ним.
Прямые гладкие волосы Макалаурэ, ровно обрезанные над бровями, стекают вниз, обливают затянутые в синюю ткань плечи смоляной волной. Вышивка у горла, на рукавах — чёрным по синему.
— Мы будем рады видеть Нолофинвэ, — говорит он официально. На удивление плоский, никакой голос: Макалаурэ вообще неразговорчив. Тем не менее, я вздрагиваю от его звучания. В голосе второго сына Феанора присутствует странное эхо, некое неуловимое искажение звука, как будто несколько голосов сразу накладываются один поверх другого, но как ни посмотри, это самый заурядный и невыразительный голос на свете — до тех пор, пока Макалаурэ не приходит в голову открыть рот и использовать его. По улицам не гуляют с обнажёнными мечами. Лучник не станет без нужды мучить тетиву. А Макалаурэ не стремится извлекать собственный голос из ножен самоконтроля — без намерения нанести удар. Принцип тот же.
— Да. Я тоже буду рад.
Майтимо хмурится чуть заметно. Мысленно отвешиваю себе пинка. Я закрываюсь изо всех сил, но Майтимо чувствует меня и без осанвэ. Уловил, видимо, что моё состояние связано с отцом.
Ох.
Ну, если честно, то не совсем связано.
Вчерашний дурацкий разговор снова всплывает в памяти. Не поручусь, что Турко не сделал это нарочно — так, чтобы я услышал.
Я и услышал. Больше, чем мне бы хотелось.

2.

Келегорма принято было считать самым красивым из сыновей Феанора. Хотя — кем принято, да и какое мне было до этого дело?..
Золотые ленты я вплетал в собственные косы многие годы — не из тщеславия, однако они были мне к лицу. Волосы двоюродной сестрицы Артанис по праву сравнивали с сиянием Древ, и кудри Майтимо, яркие, как полированная медь, и тёмные, как кровь сердца, не переставали восхищать меня, но всё же своё прозвание Турко носил не зря.
Я заметил его издали: он стоял, подбоченившись, у мастерских, и разговаривал с Карантиром. Солнце просвечивало его волосы насквозь у висков, как морские волны на мелководье, и терялось в их массе, как в бурной океанской глубине. Настоящие гиацинтовые локоны чистокровного нолдо, которым одинаково пойдёт и вплетённая нить сапфиров, и чёрные топазы из морийских копей… Он был одет в одежду для верховой езды: удобную куртку до талии и штаны из мягкой, отлично выделанной кожи. В руке Турко держал короткую плеть, украшенную искусной резьбой, раздражённо постукивая ею по голенищу высокого сапога. Должно быть, только что вернулся с прогулки, разминувшись со мной в воротах на считанные минуты.
Карантир возвышался над ним, хмурясь и скрестив руки на груди. Он явно не собирался впускать слишком горячего и легкомысленного брата дальше порога: сам прекрасный мастер, Турко не отличался особой осторожностью к плодам чужих трудов.
Я не собирался подслушивать. Недавняя скачка ещё звенела в теле радостью, я оставил лошадь в конюшне и спешил в главный дом, рассчитывая застать там Майтимо. Просто бывает так: ты совершаешь какую-нибудь совершенную мелочь, или глупость, или мелкую глупость, и в один миг меняется всё, что казалось привычным и длилось годами.
Я уронил перчатку. Не знаю, быть может, если бы не это — я бы просто тихо ушёл, пока кузены меня не заметили. Встреча сулила несколько не очень приятных минут, состоящих из обмена приветствиями (которые отнюдь не выражали взаимных чувств по поводу встречи), и более-менее вежливых попыток отделаться друг от друга. А мне так хотелось поскорее увидеть Майтимо…
Я как раз наклонился, чтобы подобрать потерю, когда Турко громко сказал:
— Оставь, как будто ты сам не видишь, за чем ходит сюда Отважный! Вернее, за кем.
Я удивился настолько, что забыл подняться и так и остался глупо сидеть на корточках, протянув руку к перчатке.
— Не вздумай сказать это при Нельо, — мрачно предупредил Карантир.
— Ай, велика тайна, — Турко мотнул гривой, как нравная и очень молодая лошадь, переступил с ноги на ногу, щёлкнув плетью. — Это знает даже Финголфин, готов поклясться, хотя никогда в жизни вслух в этом не признается. Потому-то он и зачастил в последнее время.
— И этого тоже лучше не говори.
— Не говори, не намекай, не показывайся на глаза, когда у нас гостит Отважный… Скоро мне придётся забираться в собственную комнату через окно, карабкаясь по стене, цепляясь за плющ!
Краска бросилась мне в лицо: до сих пор я наивно полагал, что наши с Келегормом попытки избегать друг друга не слишком бросаются в глаза. А оказывается, это прочие братья следят, чтобы он не попадался мне на пути…
Карантир вздохнул, взял брата за рукав и всё-таки втянул в мастерскую.
— Будь один из них девой, дело давно бы уже кончилось известным способом, и никому не пришло бы в голову заставлять меня молчать, — между тем раздражённо продолжал Турко. — Потому что дело это очевидное. И поверь мне, никакие соображения кровного родства их бы не остановили.
Дверь захлопнулась, отрезая от меня окончание разговора.
Я сидел, разглядывая упитанного жука, деловито ползущего по тёплой, угретой щедрым валинорским светилом земле. Чёрного, с красной узорчатой спинкой и прозрачными слюдяными крыльями…
Затем поднял перчатку, засунул её за пояс и потащился в главную залу, где уже поджидал меня Майтимо в компании Маглора.

Куруфин больше прочих походит на отца, но, унаследовав от Феанора блистательную внешность, он начисто лишён его обаяния и красноречия. Карантир и близнецы пошли в материну родню, а Маглор и Майтимо всегда проявляли поразительное равнодушие к впечатлению, которое производили на окружающих. Так и вышло, что место красавца в семье досталось Турко.
Втайне я считал Майтимо куда эффектнее его заносчивого братца. Да что там, я бесконечно раздувался от гордости, когда он давал себе труд избавиться от испятнанной, прожжённой в нескольких местах рабочей туники или доспехов и решал пустить пыль в глаза! Я готов был яростно хвастать его статью, его гордой осанкой, его счастливым ростом, сочетавшимся с пластической гибкостью и делавшим его похожим на одну из скульптур Нэрданель. Но одновременно это странным образом смешивалось во мне с ревнивой скаредностью к чужим взглядам: смотрите, смотрите, всё равно это мой любимый брат! Сердечной моей привязанности было столько лет, что мне казалось — мы с нею ровесники.
Я гордился им, как собой, а любовался, пожалуй, и больше.
Брат… ни Тургона, ни Аргона я не любил так, как Майтимо. Мне никогда не приходило в голову осознанно сравнивать между собой эти два вида привязанности. Вернее, я трусливо избегал сравнений. Порой нечто, похожее на невысказанную вину, тяготило мой дух: мне казалось, что каким-то неведомым образом я ущемлял своих родных этой превосходящей разумный предел привязанностью к Майтимо. Недодавал отцу и братьям душевной теплоты, времени и внимания, которого они были достойны… После Хэлькараксе я ужасался и сопереживал потере Тургона, но не болел за него сердцем и не гневался его гневом так, как был бы должен. И всё — из-за старшего сына Феанора.
Когда я потерял отца, эта мысль мучила меня довольно долго. Я был холоднее с Майтимо, чем когда-либо прежде, но, удивительное дело, он выносил это с покорной кротостью. Гораздо позже, когда наши отношения наладились, он никогда не подавал виду, что это охлаждение между нами вообще было.
Я знал, конечно, как Майтимо дороги его родные, настоящие братья, но льстил себе тайной мыслью, что и я занимаю в его сердце особое, отличное от прочих место. Так уж вышло, что старший мой кузен занял в моём собственном столько места, что впору было отращивать второе — для всех остальных…
Мне и в голову не приходило, что все эти постыдные, собственнические нюансы наших с ним отношений видны со стороны, как на ладони, будут замечены зорким и недобрым на язык Келегормом и истолкованы по-своему.